Глаза девушки точно какими-то чарами были прикованы к этой личности, наружность которой не была ни красива, ни величава, но Мелисса сама не знала, чем могущественно привлекала ее.
Откуда явилось в нем, который был скорее мал, чем высок ростом, скорее вял, чем величествен, то внушительное нечто, которое должно было отстранять далеко от него всякую попытку сближения?
Великолепный лев, который спокойно шел возле него и в гриву которого он погрузил свою левую руку, казался не более недоступным, чем он. Каракалла называл своим «Персидским мечом» страшного хищного зверя, с которым обращался как с постельной собачонкой, и теперь Мелиссе снова пришла мысль, что может угрожать ее Александру чрез этого человека, и, кроме того, она вспомнили все, в чем упрекал свет этого убийцу своего брата, своей жены и столь многих тысяч людей.
Тогда она в первый раз почувствовала, что и она способна ненавидеть, и в ней родилось желание, чтобы всякое зло низринулось на его голову. Кровь прихлынула к ее щекам, и маленькие руки сжались в кулаки. Но она не отрывала глаз от ненавистного человека, потому что все в нем казалось ей если не красивым, то своеобразным, если не великим, то достойным внимания.
Она знала, что ему нет еще и тридцати лет от роду, однако же, когда он вчера проезжал мимо нее, он показался ей угрюмым человеконенавистником, приближавшимся к старческому возрасту.
Каким молодым он казался сегодня!
Чему он был этим обязан? Лавровому ли венку, украшавшему его голову, или белой тоге, которая задрапировывала своими красивыми складками всю его фигуру, оставляя открытою только его мускулистую руку, которой он вел своего льва?
С ее места можно было видеть лицо сходившего по ступеням императора только в профиль, и оно, конечно, не было некрасиво, мало того, нос, лоб и подбородок показались ей очерченными тонко и с благородным изяществом. Бакенбарды были жидки, и на верхней губе изгибались усы, опускавшиеся книзу. Глаза, над которыми выдвигался лоб, совсем нельзя было теперь рассмотреть, но его косой, угрожающий взгляд исподлобья глубоко запечатлелся вчера в ее памяти.
Вот лев подвинулся к нему ближе…
Если бы это животное поднялось, бросило на землю и растерзало своего господина, более, чем оно, кровожадного и опасного хищного зверя, который может убивать не только зубами, но и каждым звуком своих губ, каждым мановением руки, тогда мир был бы освобожден от свирепого злодея. Да, его глаза, смотревшие вчера с таким оскорбительным пренебрежением на веселую толпу, которая его радостно приветствовала, были глазами преступника.
И вот, гладя льва и тихо отодвигая его от себя в сторону, он, как будто угадав мысли Мелиссы, повернул к ней свое лицо, и она не знала, радоваться ли ей, или досадовать по этому поводу. Однако же его глаза, смотревшие вчера таким неприятным косым взглядом, теперь не возбуждали ни страха, ни отвращения: нет, они с любовью и вместе с каким-то оттенком грусти смотрели на зверя. Гнусное лицо убийцы в этот час вовсе не было безобразно, а, напротив, привлекательно и походило на лицо хорошо сложенного, но бледного юноши, терзаемого жестокими страданиями тела или души.
Она не ошиблась. На следующей ступени Каракалла остановился, прижал правую руку к виску и крепко сомкнул губы, как будто стараясь совладать с какою-то мучительною болью. Затем он грустно покачал головою и посмотрел на высокие стены жертвенного двора, украшенные в его честь коврами и цветочными гирляндами.
Прежде всего он направил взор на рельефные изображения и на праздничное убранство с правой стороны; когда же он повернул голову, чтобы посмотреть в ту сторону, где стояла Мелисса, какой-то внутренний голос шепнул ей, что она должна отойти назад от окна, чтобы ее не осквернил взгляд чудовища.
Но какое-то могущественное побуждение удержало ее на месте, и ей показалось, как будто пол колеблется под ее ногами, и, подобно тому, как утопающий хватается за спасительное бревно, она крепко схватилась за маленькую колонну в левой стороне от окна, потому что случилось то, чего она боялась: взгляд Каракаллы встретился с ее взглядом и остановился на нем на некоторое время. И его глаза не имели при этом кровожадного выражения или того похотливого блеска, которым сверкали вчера ночью на улице глаза пьяных юношей; они смотрели на нее, как бы изумляясь чему-то чудному, чего он не ожидал найти здесь.
Наконец он отвернулся от нее, по-видимому, принужденный к этому новою болью, потому что в его чертах отразилось жестокое страдание, когда он медленно поставил ногу на ближайшую ступень.
Снова и еще порывистее, чем прежде, он прижал при этом руку к виску и вслед за тем кивнул какому-то высокому, прекрасно сложенному следовавшему за ним мужчине с волнистыми волосами и оперся на его услужливо предложенную руку.
– Феокрит, бывший актер и плясун, – шепнул пастофор девушке. – По капризу цезарь сделал его из фигляра сенатором, легатом и своим любимцем.
Но Мелисса заметила только, что он говорит что-то, и пропустила мимо ушей содержание его речи, потому что все внимание ее было поглощено человеком, который сходил вниз по лестнице.
Она знала, какой вид имеют люди, которые испытывают боль и скрывают ее от других, и было несомненно, что мучительная болезнь гнездилась в этом молодом человеке, властителе мира, к пурпурной мантии которого довольно быстро протянулись бы жадные руки, как только он перестал бы казаться здоровым и сильным.
Каким старым и утомленным казался теперь снова этот человек, который, однако же, был еще так молод и рожден для великого благополучия.
Люди имели право называть его нечестивым тираном, но несомненно и то, что с таким же основанием можно было видеть в нем несчастливца, достойного сожаления. Чем мучительнее были его страдания, тем труднее было ему скрывать их от глаз толпы, останавливавшихся на нем во всякое время.
Существует только одно действительное лекарство против ненависти: оно называется состраданием. С теплотою милосердной женской души следила Мелисса за каждым движением царственного убийцы, с тех пор как она признала в нем страждущего, и его взгляд встретился с ее взглядом.
При этом от ее глаз не ускользнула ни одна подробность, способная питать ее сочувствие к человеку, к которому она за несколько минут перед тем относилась с отвращением. Она заметила легкое прихрамывание в его походке и судорожное вздрагивание в его веках; она сказала себе самой, что его тонкая, почти прозрачная рука принадлежит больному, а его волосы поредели от горя и болезни.
Но когда у последней ступени его встретил верховный жрец Сераписа, вместе с жертвонаблюдателями, и глаза императора снова приняли злое выражение с косым взглядом, то она не сомневалась, что Каракалла, с трудом пересиливая себя, смотрит так грозно с целью, несмотря на свои страдания, казаться страшным в глазах людей, от которых он желал повиновения.
Спускаясь с лестницы, он нуждался в поддержке одного из своих спутников; она видела это, причем заметила также, что его кудрявый проводник заботливо старался скрыть, что он поддерживает императора. Но придворный был слишком высок ростом для того, чтобы выполнить свою задачу так хорошо, как сделала бы это сама Мелисса. Ведь она была немногим ниже императора и притом не принадлежала к числу слабых. Ее рука предоставила бы больному лучшую опору!
Но как было возможно думать о подобных вещах ей, сестре Александра, находившегося в такой большой опасности, невесте Диодора, которого она так любила?
Между тем цезарь исчез в толпе жрецов, и проводник сказал ей, что путь для носилок теперь свободен.
Она бросила взгляд на носилки и, увидав, что Диодор все еще спит, в задумчивости последовала за ними, коротко и рассеянно отвечая на вопросы Андреаса и врачей. Она не слушала объяснений своих спутников и только на мгновение повернула голову к двору, когда ей указали на длинного худого господина с круглою головой и морщинистым лбом, говоря, что это – Макрин, префект императорских телохранителей, могущественнейший после цезаря человек, а также на других друзей Каракаллы, которых она уже видела вчера, и, кроме того, на историка Кассия Диона, а равно и других сенаторов и членов императорской свиты.
Теперь, когда путь шел через комнаты и проходы, в которые в другое время только изредка вступала нога непосвященного, она с большим вниманием смотрела вокруг себя, когда врач, жрец Сераписа, указывал ей на какие-нибудь особенно прекрасные статуи и картины или же замечательные символические изображения.
Однако же она, ум и душа которой вследствие бесед ее с братьями сделались восприимчивыми ко всему прекрасному и достойному познания, теперь смотрела на все это с меньшим участием, чем то было бы в иное время, потому что теперь она принуждена была думать о слишком многом другом: во-первых, о помощи, которая будет оказана Диодору великим Галеном, затем об отце, который сегодня должен был обходиться без нее, и, наконец, о душевном настроении её серьезного брата Филиппа. Он, так же как и Александр, с которым прежде он был так дружен, влюбился в одну и ту же девушку, Агафью, – что из этого произойдет? Между прочим, ее мысли обращались и к несчастному императору, и тогда ей постоянно казалось, что существуют какие-то узы, соединяющие ее с ним, она сама не знала, какие именно.
